Доктрина и органическая жизнь - Страница 1


К оглавлению

1

Что бы ни говорили о современном состоянии нашего общества, сколько бы сходства ни представляло оно с гниением разлагающегося трупа, но при всем том, везде и отовсюду чутко чувствуется и слышно слышится животворное веяние свежего вольного воздуха. Новая жизненная сила отовсюду подступает и обдает нас своими волнами. Да, повеяло, потянуло новым, еще не передышанным воздухом! Но по закону, общему для мира физического и для мира нравственного, движение свежей воздушной струи ускоряет самое разложение, а потому и понятно, что в то же время сильнее распространяется зловоние газов и атмосфера наполняется вредными, удушливыми миазмами. Действительно, нравственная среда нашего общества исполнена заразительных и мертвящих испарений, но против них нет другого целения, как преизбыток того же воздуха, усилившего и ускорившего тление. Он очистит, он разредит нашу душную атмосферу, он оживит и обновит нашу смрадную и спертую храмину… Настежь же двери и окна, пусть без помех и затворов льется он к нам свободно вольными, свежими, целебными струями!

Но многие и даже очень многие, в болезненном расстройстве своего организма, утратив правду ощущений и чувств, принимают за свежие воздушные струи смрадные газы разлагающегося тела. Движение, проявляющееся в процессе гниения, признается ими за движение самой жизни! Таких не мало в нашем обществе, и в особенности на нашей литературной арене… Другие же, наболевшие сердцем и душою от тяжелых, чудовищных нравственных миазмов, в каждой чистой волне воздуха видят злокачественное испарение и в испуге, в понятном, но слепом негодовании, отворачиваются сами от благотворной врачующей силы! Третьи по природе или потому, что уже давно обжились, стерпелись и слюбились с зловонием и смрадом незамечаемого ими гниения, или же наконец потому, что свежий воздух составлен не по их ученому и выписанному от иноземных докторов рецепту, в который они безусловно верят, относятся враждебно ко всякому, даже самому легкому веянию этого свежего воздуха. И таких не мало! К ним, между прочим, принадлежат люди солидные и высокочиновные, разумеется не в буквальном смысле, – люди, причисляющие себя самодовольно к сословию жреческому, к высшей иерархии ума и знания. Им вольный воздух противен.

Впрочем, нельзя не признать: свежий воздух редок и резок, и как бы мы ни желали его отрадного веяния, едва ли кто из нас может самонадеянно похвалиться такою здоровою грудью, что не почувствует он ни раздражения, ни перхоты, не закашляет, вдохнув в себя его первую, новую струю. Такое болезненное состояние бывает, впрочем, вообще непродолжительно. Но продолжительнее будет оно, и едва ли не суждено ему обратиться в состояние хроническое у большей части наших утопистов и доктринеров. Не тем сказывается им наша русская жизнь, которой пробуждения они ждали и чаяли, чем являлась им она в области их отвлеченных дум и мечтаний, не по той дороге идет, которую они ей услужливо предлагали, растет не в меру заранее измеренного ими роста, сильна такой силой, с какой им и не сладить, ставит вопросы, которых и не предполагала их теория. И неловко, и странно их отношение к новому движению жизни, к действительному подъему народного духа.

Но что будет с теми из нашего общества, которым свежий воздух враждебен, что должны испытать они, когда пахнет на них своими широкими крыльями пробудившаяся могучая жизнь? О, сколько острой простуды, сколько нравственных опухолей, флюсов и ревматизмов, не говоря уже о головоломных мигренях, угрожает этим важным преждевременным старцам! В самом деле: они привыкли видеть стройность и красоту только в прямых и однообразных линиях и в механическом, рассчитанном сцеплении колес и пружин; они не способны понять красоты и смысла волнующихся линий, и сама жизнь, с ее ускользающими от всякого расчета, недоведомыми силами, жизнь и все живое понимается ими как беспорядок! И вдруг весь строй их умственной деятельности нарушен и потревожен. Смеясь над теми, кто в движении атмосферы с радостью отыскивает свежие струи целебного воздуха, бранясь и негодуя, они стараются уйти от опасной для них силы, взбираются на чиновничьи кресла, на высокие подмостки кафедр, укутываются плотнее в старые изношенные и полинявшие шубы, герметически закупориваются в «храме наук» или в стенах какого-нибудь казенного здания.

Да, в наше время проявляется воочию ход истории, слышится трепет новых пробудившихся жизненных сил! Эти силы, еще не стройные, не сложившиеся, нередко безобразные, волнуются и мятутся, требуют и не находят ни правильного исхода, ни нормы для своего проявления. Как река в своем стремлении, обогащенная притоком новых вод, сворачивает со дна неподвижные камни, несет с чистой влагой песок и мусор, рвет плотины, ищет себе нового вместилища и русла – так пытливая и кипучая эта жизнь инстинктивно чует ложь во многом, что выдавалось ей доселе за непреложную истину, и с дерзкой самонадеянной безразборчивостью отрицая сплошь все принятые установившиеся определения, разбивает шаткие подножия старых кумиров и смутно ищет истины, пред которою могла бы и должна была бы смириться. Ей нужно бы услышать путеводное слово, нужно бы принять в себя благотворную, зиждительную силу сознательной мысли, прогреться лучами истинного знания и живой науки, которые бы отделили в ней ложь от правды и добро от зла, и дали бы ответ на ее новые, жизненные, исторические запросы… А между тем, с холодных высот ученых кафедр, раздается отрицание самой жизни, ее смысла, значения и прав! Наука, или та совершенная и замкнутая, со всех сторон отшлифованная и отделанная теория, которая выдает себя за науку, возвещает нам, что в мире нет ничего кроме мертвого государственного механизма, что все совершается и должно совершаться от власти и посредством власти, в какой бы форме она ни проявилась, лишь бы носила она на себе печать внешней законности, что наконец сама жизнь, следовательно и жизнь духа, есть одно из отправлений или функций государственного организма. С точки зрения такой несчастной доктрины нет места, вне порядка государственности, никакому свободному творчеству народного духа. Начало внешнее, начало принудительное (в монархической ли, или республиканской форме, для нас это все равно: оно остается тем же принудительным внешним началом), начало правды формальной и условной ставится выше начала внутренней свободы, правды и совести. Все живет и движется и обязано двигаться по однажды заведенному и математически рассчитанному механизму. Самонадеянно и близоруко пытается эта доктрина определить вес, плотность и емкость человеческого духа и органической силы жизни, и отмерить только такое количество, какое, по ее неизбежно ограниченным соображениям, нужно для правильного хода государственной машины.

1